Ну — дожил! Раз пошли такие мысли, пора уезжать. Поскорее. И куда на ум придет. Хоть к черту на рога!
Пошвырял в чемодан рубахи, носки, бритву. Аккуратной стопкой уложил бумагу. Закрыл форточки, занавесил окна. В путь, путешественник, человек без тыла! Переезжая с места на место, нанизывая впечатления, как бусы на нитку, путешественники заглушают тоску по кому-то или по чему-то, но стоит остановиться им, и тоска сейчас же возвращается.
И, уже дверь за собой прикрывая, Полянов ясно понял, что нынешний его отъезд — хотя бы и самый дальний, не изменит в его жизни ничего. Не излечит в этот раз его от тоски и работа. Что же делать? Что делать?
Прежде всего надо было разыскать Алену. Для чего? Не для того ли, чтобы поблагодарить ее за урок, за свидание с самим собой, за раздумий наедине с природой? Брось, Полянов, брось!.. Не лицемерь хотя бы перед собой. Она тебе нужна — вот в чем дело! Надолго нужна, на целую жизнь!
Хозяйка ее квартиры молча оглядела Полянова и подала ему записку.
«Милый мой человек! Уверяю вас: это не тот глупый случай, когда назначают свидания и нарочно не приходят. Я уехала, но скоро вернусь. Говорили, что любите мои вопросы, так вот вам вопрос: вы умеете прощать? До скорой встречи. Алена».
— Вам известно, куда она уехала? — в сильном волнении спросил Полянов хозяйку.
— Домой. Отец опять заболел.
«Домой? Ну что ж, и я поеду туда же. Заодно и с родителями познакомлюсь».
«Это не тот глупый случай… Я уехала, но скоро вернусь».
В полупустом трамвае Полянов перечитывал и перечитывал записку, пока не выучил ее на память.
«Билетов нет», — услышал он в окошечке на вокзале. Что за чушь — билетов нет! И уж совсем дикость, что из-за какого-то кусочка картона он может не уехать. Это прямо-таки глупость — железнодорожный билет!
Издали Полянов облюбовал для себя вагон и направился к нему шагом человека дерзкого и веселого, презирающего все условности. Перед ним расступались.
Проводница, только что ощупывающая глазами каждый билет и каждого пассажира, перед Поляновым сделала полшага назад и почтительно пропустила его в вагон.
Был Паганини…
1
После работы Вася Королев чаще всего уходил на окраину города — в Затон. Он подолгу и без всякой цели петлял узкими пыльными улочками, которые, точь-в-точь как и в его Горице, все до одной скатывались к Волге. На этих улочках Вася вдыхал запах печного дымка из труб и приостанавливал шаг, отчетливо слыша бой своего сердца, когда в чьем-нибудь из сараев раздавался звонкий петушиный вскрик. Здесь и колодцы-то были совсем как в их деревенских проулках! Не верилось, что в каких-нибудь двадцати минутах пешего ходу есть жизнь иная: с очередями в кинотеатры и толкотней в трамваях, с невкусным борщом в полутемной столовке общежития и всегда въедливым придирой Константинычем…
Улочки Затона выводили Васю к берегу Волги. Он садился на теплую от солнца гальку, слушал плеск воды и тоскливо смотрел вдаль, где виднелись голубые острова. От голубизны ли, от ветра ли свежего, а может, еще от чего-то Васе хотелось плакать, к чьему-нибудь плечу прислониться. Васе казалось, что из всех жизней, какие он знал, самая незадачливая — его. Там, в Горице, за ним сызмальства ходило очень обидное прозвище — Пригульный, хотя мать свою Вася почти не помнил, она умерла. Говорили, что была она первой в Горице певуньей, но Вася и этого не помнил.
Остаток детства доживал он у сердечных людей, работая подпаском. Нанятый с чужой стороны пастух, как водилось из лета в лето, вместе с Васей ночевал и кормился по очереди в каждой избе. С приходом новой зимы он покидал село, для Васи же пастбищный сезон будто бы не кончался: в школу он уходил из одной избы, а ночевать приходил в соседнюю — так шло по круговой, пока не заночует во всех ста двадцати дворах Горицы. В каждом доме о нем говорили: «Курицы не обидит», любили и жалели, как своего, а Вася по причине большой застенчивости часто недоедал, уроки учил, чтоб не мешать хозяевам, где-нибудь в уголке, ссутулив узкую спинку.
В шестнадцать лет Васе всем миром справили костюм, шапку, новое пальто, две пары ботинок и проводили в город выучиться какому-нибудь ремеслу. Все полагали, что бойкая городская жизнь и общежитие сделают его, как и всякого подростка, проворным да сметливым, но Вася не менялся. В первые дни новой своей жизни просыпался он по пастушеской привычке — затемно. Опасаясь грубого окрика пастуха, он расторопно протирал глаза и нашаривал брюки. Случалось, что, уже одевшись, Вася вспоминал, что коров-то гнать ему не надо, и, несказанно радуясь, валился в постель одетым и не вставал уже до общей побудки.
Временно Вася прикреплен к отделу главного механика, который зовется здесь ОГЭМ. Приближаясь к мастерским, Вася еще издали старается увидеть Константиныча и по его походке угадать, сердитый сегодня бригадир или не сердитый. Если Константиныч сердитый, то носится он стремительно и слегка пригибается; в добром настрое души бригадир ходит тише.
В этот раз, увидев Константиныча, Вася невольно поискал глазами затишку, где можно было бы укрыться и переждать, чтоб не попасться бригадиру под горячую руку: тот почти бежал… И, будто бы прочитав Васины мысли, Констаптиныч обернулся и крикнул:
— Королев, что идешь как спутанный?
— Да я… я же не опоздал ведь, Иван Константпныч.
— Не опоздал… Ты своей снулой походочкой тоску нагоняешь. Поищи в кладовке ключ семнадцать на девятнадцать!
Опять придирается с самого утра, аж работа на ум не идет. Да и какая это работа: делаешь что попало! Васе хотелось выучиться на электросварщика, он и выбрал-то не завод, а стройку потому лишь, что здесь обещали открыть через неделю курсы сварщиков, но вот уже и третий месяц на исходе, а главный инженер все волынит, и Вася из-за этого числится разнорабочим, то есть делает что придется. Вчера с места на место перетаскивал радиаторы отопления, позавчера грузил раствор. Разве это жизнь?
Думая свою несладкую думу, Вася копошился в железках. Громко стуча коваными ботинками, забежал Константиныч.
— Королев, ты чего здесь пришúпился?
— А ключ ищу.
— Нашелся ключ. Ступай к Рыжову. Да поскорей, поскорее!
«Вот и опять новое место… И за что он на меня взъелся?»
2
Однажды, после очередной взбучки от Константиныча, Васе было особенно тоскливо, и он поехал в кино. Картина, однако, оказалась не комедией, и Вася убил время попусту, не развеселился. С досады он пошел погулять по городу, еще мало знакомому. Не удаляясь из многолюдного центра, Вася переходил из улицы в улицу, дивился затейливой игре неоновых огней на стенах магазинов, кинотеатров и главпочты. В одном пустынном, тихом переулке Вася услышал скрипку. Мелодия неслась со второго этажа невысокого дома — из комнаты с открытым настежь окном, под которым стояли молодые вязки. Вася привалился к одному из них спиной, стал слушать скрипку, и под ее негромкий голосок вспомнилось ему самое хорошее из его жизни. Это самое хорошее случалось у него всегда в поле, на раздолье ветра и трав, и всегда по утрам, когда было еще не жарко, и коровы еще не пугались слепней. Можно было сесть в траву, а еще лучше опрокинуться навзничь, найти в небесной сини глазами жаворонка и замереть, вслушиваясь. Этот бесхитростный голосок с неба… он не переставал удивлять Васю всегда одним и тем же: откуда у такой крохотной, со спичечную коробку птахи… откуда у нее эти хватающие за душу трели? И отчего они так отчетливо слышны с такой большой высоты и с такой дальности? Тайна, чистая тайна этот жаворонок! Да и только ли жаворонок тайна? Сколько ни ходи полем — даже одним и тем же, сколько не мерь его взад-вперед шагами, всегда тут тебя что-нибудь да обрадует. Сверчки и чибисы, перепела и суслики на сурчинах, шумят травы, шумят хлеба. А возьми хотя бы ковыль… Склонись к нему пониже, притихни, и тебе запоет несчетное множество струн — то отрывисто и протяжно, то нежно и грустно.
Когда Вася вернулся к тому, где он есть, свет в окне был уже погашен. Закрытой была и рама. Вася решил этот дом запомнить — на всякий случай. На стене тускло отсвечивало стекло — это оказалась вывеска: «Музыкальная семилетняя школа».
На другой день после работы Вася не терял времени понапрасну, а сразу же отправился к музыкальной школе. В этот раз окна были открыты все подряд, и из каждого слышались голоса или музыка. Где-то вверху — казалось, на самом чердаке — ахали баяны. «Ра-ра-ри-ра-ра» — подсказывал кому-то красивый женский голос, а потом это не очень умело повторяло пианино; в соседнем окне звенели детские голоса. И во всей этой неразберихе затерялся, то угасая совсем, то едва-едва прорываясь, неуверенный голосок скрипки.
Вася замер под дальним от калитки вязком — все ждал, все надеялся, что скрипка, как и вчера, заиграет в одиночку, но свет во всех окнах погас почти в одно время, и музыканты разошлись по домам.
